Записи на таблицах - Лев Виленский
Впрочем, речь не об этом. Город рвало взрывами, как когда-то римскими таранами, вавилонскими и ассирийскими катапультами, ядрами из пушек. Великий Город, которому суждено прожить столько, и остаться живым и сильным, возродившимся из пепла. И ночью, когда все стихает настолько, что можно слышать, как капают с потолка пещеры Цидкиягу капли из подземных источников, голоса слышатся отовсюду. Только слушай и запоминай.
На улице Давида в ту полночь было совершенно пусто. Ни одного человека. Ни души. Ничего. Какая-то непонятная грусть струилась из закрытых дверей лавок, серый туман покрывал скользкие камни мостовой и исчезал в люках канализации, где возились крысы. Неожиданно серая тень встала передо мной, и женский голос, тонкий и властный, произнес:
— Молодой человек, проводите-ка меня к странноприимному дому австрийской церкви, я заблудилась.
Не спрашивая ничего, тень, оказавшаяся дамой средних лет, завернутой от вечернего холода в серый плащ хорошего покроя, взяла меня холодной рукой под локоть и засеменила рядом, звонко цокая каблучками. В ее семенящей походке было что-то звериное. Так семенит лапками крыса, бегущая вдоль ночной улицы. Так семенит старушка с кошелкой, идущая в магазин — а ведь даме было на вид не более сорока пяти. Я удивился про себя, но продолжал идти, отмечая попутно, что холодные пальцы с длинными ногтями не становятся теплее. От дамы пахло сигаретами. Она поежилась и коротко усмехнулась.
— Я приехала с группой из Москвы, — сказала она. Знаете, руссо-туристо. Все такие галантные, пока не напьются. Я — учительница русского языка и литературы. Люблю быть ей. Это мое призвание. Литература… (тут ее глаза мечтательно посмотрели вверх, а потом искоса на меня). Как мало ребят сегодня читают книги. В Москве, представляете? Центр мировой культуры. К чему это я? А вот к чему — все мужчины в нашей экскурсии, эдакие галантные кавалеры, каждый вечер напиваются и пытаются влезть ко мне в комнату. Я — дама одинокая. Комнату взяла с компаньонкой. Но та напивается вместе с ними. Какая мерзость!
Тут незнакомка передернула плечиками, узкими и острыми, и снова посмотрела на меня исподлобья.
— Ну, знаете… мужчины, они такие, — невразумительно пробормотал я. Мне не нравился запах табака и странных горьковатых духов, который исходил от нее, не нравились ее ледяные руки, хотя, признаюсь, я сам поглядывал на нее. Тонкая, изящная, ухоженная женщина… только вот этот проклятый запах…
Мы продолжали идти по крытым улицам закрытого в это время Рынка Пряностей, запах которых, слышный днем, ночью перебивался запахами сточных канав, мусора, гниющих отбросов, ладана, плесени, канализации. Все тот же туман скрывал наши ноги, фонари в этой части рынка светили тускло. Вдруг моя спутница повернулась ко мне. Обхватила меня руками, холодными и сильными, словно веревками обвила. Улыбнулся карминово-красный рот, сверкнули острые маленькие зубки.
— Поцелуйте же меня, глупый мальчишка, вы же давно хотите этого!
Она тяжело дышала, ее грудь касалась меня, она прижималась ко мне сильно, словно обвивая меня своим узким холодным телом. И все ближе я видел ее кровавый рот, пахший все теми же сигаретами. А вокруг все так же было безлюдно, и ни одной тени, ни одной души…
— Лилит! — воскликнул я в ужасе, неожиданно я понял все. Это была Лилит. Ночной демон, другая жена Первочеловека Адама, змея, дьяволица, страстная, развратная, чувственная. Мне до боли хотелось ее, хотелось стиснуть ее в руках, поднять в воздух, прижать к стене и овладеть ей прямо сейчас, посреди пустынного рынка. Но голос разума, голос, звучавший громко и победно в голове моей, раскрыл мои губы
— Лилит, змея! Заклинаю тебя Именем Господним, исчезни. Шма, Исраэль! Исчезни, возвращайся к себе в преисподнюю…
Она зашипела и разжала кольцо своих тонких рук. Только сейчас я увидел, что у них нет суставов. Они изгибались словно хвост крысы. И зеленым светом горели ее глаза, словно два ярких светильника.
— Не хочешь меня, дурачок!? — прошипела она?
— Не хочу, — неожиданно твердо сказал я, — от тебя разит сигаретами и мертвечиной. Ты не та женщина, которая может понравиться мне. Вон!
— Ты еще пожалеешь! — взвизгнул суккуб, и вдруг превратился в крысу и резво засеменил по улице Рынка Пряностей в направлении к Австрийскому хоспису.
Я еще минут пять приходил в себя. Когда дыхание стало спокойней, туман, покрывавший улицу, вдруг рассеялся. Ко мне шли души. Прозрачные, тихие. Адам, Авраам, Давид-царь, сжимающий в руках серповидный меч, рабби Акива в разорванном талите, израненный и изувеченный римскими палачами, храбрый Бар-Кохба, на груди которого зияла рана, еще какие-то неизвестные мне мудрецы и герои, а впереди всех медленно и с достоинством шла необычайно красивая, чуть полная, молодая женщина, с нежным, полным достоинства, круглым личиком. Я узнал ее — это шла праматерь Ривка. Мать народа. Когда они обступили меня, Ривка улыбнулась и сказала мне:
— Ты устоял перед чарами Лилит, мальчик мой. Ты достоин награды. У тебя родится девочка, которая станет великой праведницей. Она сохранит род свой, и будет тебе отрадой на старости лет, и дети ее прославят имя твое и предков твоих. А теперь — иди. Ты шел к Котелю. Эта дорога не ведет к нему, поверни назад… и иди. И пусть Господь услышит твои молитвы.
Я молился ночь напролет, пока не появилась розовая кайма над стенами, над Масличной горой, не запели птицы, и утренние ласточки понеслись в своем ломаном полете над древними камнями Города.
Через девять месяцев и один день я родил дочь и дал ей имя Ривка.
Король фалафеля
В фалафельной на углу улиц Короля Георга и Агриппас пита с фалафелем стоила всего два шекеля.
Зимой, когда Город секли острые струи дождей, когда мокрые спины улиц становились предательски скользкими, и холодный пронзительный ветер задувал мороз и влагу под коротенькую курточку и сдувал с головы шапку, в закусочную «Король фалафеля» грех было не заглянуть.
За стеклянным прилавком торчал мордатый веселый продавец, в мгновение ока сооружавший страждущему обладателю двух шекелей маленькую питу, смазанную изнутри хумусом и острой приправой с шестью традиционными шариками фалафеля внутри. Фалафель имел зеленый оттенок, выдававший присутствие в нем трав и гороха, от него шел сытный пар, и, залитый ложечкой тхины и приправленный салатом, он согревал не только руки, но и живот. А иной раз и душу. И хотя из недорогих пит, немного надорванных иногда твердой и быстрой рукой фалафельщика, тхина капала на подбородок, куртку и пол, едок не замечал этого. Настолько вкусен и ароматен был этот подарок кулинарного искусства Города.
Совсем недавно я снова зашел
